Новинки псковской книги

В роду Чистой не было иной крови, кроме волчьей. К потомкам ее в десятках и сотнях колен не примешивались сородичи ни с Юга, с грубым, грязно-рыжим волосом, темнеющем к хребту, ни с Севера - густошерстные, со светлой подпушью, впитавшей в цвете голубое свечение долгих снегов. Ее темно-серый подшерсток, со свинцовым от­ливом понизу, золотящийся наверху, был родственен утрен­ним туманам, застилавшим глухие лога и голые поляны, когда она быстрой тенью пересекала их на пути к добыче. Лишь не­широкий остевой ремень на спине чернел сгущающейся к холке полосой. Шерсть здесь была высокой, жесткой и плот­ной. Она берегла и в зной и в холод, спасала в такие морозы, когда начинало обманывать чутье и оставалось доверять лишь уху да глазу - не столько острому, сколько верному в па­мяти, сохранявшему в раз виданной картине и самое малое пятнышко.

Барсучья нора под корневым выворотом, где Чистая решила щениться, ее устроила сразу. Она опустилась возле входа, полежала какое-то время молча, не шевелясь, потом зевнула и тряхнула головой. Черный понял - останется здесь...

Это был их третий выводок. Из предыдущего, самого крупного в жизни волчицы, осталось два брата-переярка от­цовской масти - черной с проседью окраской на спине и мы­шиной подпушью. Этот след тянулся от той праматери Черно­го, которая, потеряв первого спутника, увела у пастуха овчар­ку-кобеля и принесла от него первое темное племя.
Черному и в голову не приходило сомневаться в ее полном подобии себе, хотя он и твердо знал разницу в их силе и обязанностях. Волчица была старше и опытней, минувший гон был, верно, ее последним неодолимым беспокойством, на­ступавшим к исходу каждой зимы. Но так же, как повелитель­но-призывно влекла она к себе Черного на хрупком насте, вя­ло и равнодушно останавливала она на нем взгляд теперь, у пригретого солнцем гнезда, где еще не открыли глаза щенки. Пятеро были дымчато-серы, шестой - заметно темнее, с наме­ками рыхлых полос. Он и в весе отстал. Давая сосцы, она чув­ствовала, как слабо мнет он свой, как дрожит, проминая лапа­ми ее живот. Он вырастет черным, с метой дальней вины, мало похожий на остальных своих братьев и сестер.
Когда глаза встречались, матерый настораживался. Но Чистая отворачивалась и, опустив веки, снова замирала.
Она слушала и округу, и себя. Все звуки леса, и поля на косогоре, и шумной дороги за рекой были знакомы и привыч­ны. Редкий новый заставлял придержать дыхание и шевель­нуть ухом. Звук прояснялся или исчезал, и тело опять расслаб­лялось, слух обращался в прошлое.

... Это была ее земля, другой она не знала. Она не ходила в чужие владения, не прибивалась к большим стаям, она была волчицей семьи. Томилась в мучительном гоне, щени­лась, вылизывала прибылых, учила и отваживала от себя пе­реярков. Сколько их, выросших, отчужившихся, снует ноча­ми по соседним тропам, она не ведает, но помнит всех, потерянных в беде. Каждый из них своей гибелью добавил ей и опыта, и знаний...

В деревне еще хорошо помнили случай, когда волк на глазах у соседки напал на внучку безрукой старухи на лесном конце и, схватив зубами, несколько раз ударил оземь. А потом поволок с дороги. На крик соседки выскочила из дому бабка, завопили обе, но зверь не оставил дела: перемахнул через плетень, ходом потащил затихшую девчушку к лесу. Там и за­грыз, пока собрались все, кто оставался в селе, и насмелились войти в ельник. От страдалицы и нашли всего изодранное пальтецо да клочки платья.

Волка еще не раз видели - у коровника, где он выби­рал из навоза последы, на выгоне - там пытался отбить от ста­да телку. Потом исчез - видно, попался кому на мушку. Но в са­мой деревне охотников не было, и когда через несколько лет серые снова объявились вблизи ее дворов, бояться им было некого.

Первые вести пришли из леса. Прокладчики новой линии наткнулись на молодого лося-быка, который подпус­тил их на несколько шагов и только тогда с трудом поднялся на ноги. На шее и задних ногах его еще кровоточили рваные раны от волчьих зубов. Лось не сходил с места, лишь повора­чивал, следя за людьми, опущенную голову.

В другой раз две женщины на санях услыхали треск сучьев, а потом увидели выбежавшую из ольховника на боль­шак лосиху. Снегу было много, по брюхо ей в яме у обочины, и видно было, как шатало лесную корову от усталости. Но она, не останавливаясь, двинулась навстречу саням. И тут, как из сугроба, на дорогу выскочила пара волков. Первый быстрыми прыжками нагнал лосиху вцепился в бедро и, волочась, повалил на бок, а подоспевшая волчица сходу полоснула клыками по животу... Обмершие женщины, заворачивая храпящую ло­шадь, чуть не опрокинулись с санями...

Через некоторое время беда подошла и к селу - волки задрали пасшуюся за околицей лошадь-двухлетку. Выев внут­ренности, они - как было видно по следам - пробовали та­щить ее вниз по склону луговины.

В середине лета, растеребив щепу на крыше, они про­никли в овчарню и перерезали всех овец. Дивно было, что волки не только сумели выбраться наружу через дыру, но и уволокли двух ярок. На картину этой бойни детворе смотреть не дали, кровяные отметины волчьих лап были размерами с кулак.

- Семья тут промышляет, - сказал деревенским присланный из города охотинспектор. - Сейчас у них самый жор, прибылые тянутся.
Он рассказал несколько историй про седых налетчи­ков. Опросив кого сумел, походив окрест, показав местным карту их полосы, где общим советом прикинули возможные места логова, гость высказался:
- Вон у вас мотоциклы в деревне видал, телевизор смотрите, а хотя б одно ружье кто имел... Нет- нет, да постре­ляли б, дали понять... А то они ведь, - он кивнул в сторону раз­ мытой сумерками опушки, - знают, их учить не надо. Чего им
бояться...
Люди и сами чувствовали себя виноватыми. Инспек­тор успокоил:
- Есть у нас спецы по этому зверю, не я один. Собе­ремся...

Но собрались охотники только зимой, когда в деревне опять пострадали от серых - они чуть не из рук хозяйки вы­рвали необгуленную корову, которую та вела показать в со­седнее село. Увидев в поле скользящие наперехват темные бу­горки, молодайка замедлила шаг, потянула ременный повод. Сердце екнуло - волки! Корова взбрыкнула, выдернула вместе с варежкой ремень и пустилась кругом по запорошенному жнивью. Бежала недолго - волки повисли над ней всем ско­пом. Как владелица ее прилетела, очумелая, домой, первое время и объяснить не могла, долго после заикалась.
Волков выследили, взяли в обходной круг. Дневка их оказалась в буреломном углу леса, откуда вела хорошо наби­тая тропа. К концу второго дня сделали оклад, распоряжался всем старый знакомый инспектор. Загон набрали трудно, со­гласились пойти в него лишь несколько мужиков и парней, из баб не уговорили ни одну.

- Шуметь особо не надо, - объяснял главный, - для зверя вы случайное явление: показались, потревожили, заставили сняться и уйдете. И не в волю ему вставать да уходить, а то и бечь от вас, да что делать, придется. Пусть подымется, потянется, разомнет кости, ухом-носом поведет - будь вы нелад­ны! И шагнет неслышно, а за ним и другие, на тропу – она близкая, своя... Пойдет легкой трусцой, как тень лесная, - ни­кто его не слышит и не видит.

Загонщики понятливо кивали.
- Но и не крадучись ступайте, не таитесь... - Распорядитель и сам уже чувствовал сладкую тревогу, давно на волка не ходил. - Идите вольно. Ветка ли хрустнет под ногой, слово какое сорвется - ничего, бывалый волк сто раз слыхал это.
- Да...
- И все же здесь опасность, и он уходит туда, где тихо, то есть где стоят номера...

На тропе у двух сосен инспектор встал сам. Место бы­ло хорошее: до тропы шагов двадцать, видны даже ее неров­ные края. Но вот скрытость... Ему и поначалу показалось, что он будет виден в проеме дерев, а пока стоял, оглядывал учас­ток впереди, пришел к выводу, что стоит явно неудачно, и пе­ред самым загоном перебрался под густую ель, ближе к звери­ному пути. Ветер, как и накануне, тянул со стороны оклада.

Появившаяся на прогалине волчица шла спокойно, с лежки ее стронули мягко. Опустив голову, она вдыхала голый след своего выводка, ничто его не перебивало. Приблизив­шись к ели, волчица вдруг остановилась и подняла голову, и замерла. Закаменел и охотник - зверь находился в десяти ша­гах, взгляд его прокалывал сплетение еловых веток. Видны были складки на лбу, ворсистые наплывы щек.

Низкая ель была хорошо знакома, и до сих пор волчи­ца не обращала на нее внимания, а сейчас ее что-то насторо­жило. Она стояла и прислушивалась, и смотрела. Опасного ничего не увидела, но все же развернулась и не спеша двину­лась по следу назад, затем свернула на снежную целину и ста­ла обходить вызвавшее беспокойство дерево.

Ветки мешали изготовить ружье, охотник не шевелил­ся, а когда волчица, осев в глубоком снегу, уже немного дальше, чем в первый раз, снова остановилась напротив ели и непо­движно уставилась на нее, стрелок не выдержал. Проткнув стволом ветки, не успев поймать как следует планку, он выстре­лил в метнувшийся серый ком и тут же во второй раз - в мгно­венно отдалившуюся, мощным прыжком перемахнувшую сползшие с куста флажки и вырвавшуюся из оклада волчицу.

Инспектор утверждал, что видел, как от второго выст­рела та сбилась с маха, и что он, выходит, зацепил зверя, но крапин крови и смены шага ни на месте, ни дальше по следу не обнаружилось.
Неудача главного была покрыта другими стрелками, на своих номерах они отстрелили крупного зверя и двух при­былых - последних чистых детей волчицы. Сама она, оглушенная дуплетом у ели, с обожженным картечиной хребтом, долго лежала в завалине валежника на склоне глухого лога в глуби леса. Она слышала много выстрелов, прозвучавших вслед за нацеленными на нее, и чувствовала, что это они по­мешали собраться ее семье в новом обжитом углу. Когда отда­лился страх, волчица встала, поводила поднятой головой. Бесшумно выбравшись на чистое место, постояла, прислуши­ваясь, и уверенной рысцой направилась к деревне. Своих за­чуяла далеко от нее, на дороге, где убитых волков переклады­вали с волокуш в городскую машину... И оба прибылых сына, и их отец оставили следы гибели, они не были живыми. Трое переярков, среди них и молодая волчица, в оклад не попали, бродяжили, их близости она не обнаружила и, посидев ка­кое-то время на скрытом снегом жнивье, двинулась назад, к лесу.

Чистая досталась Верному, своему первому волку, не­просто. В малый снег, до земли выбитый когтями, он завалил на поляне соперника и терзал его до тех пор, пока тот не смолк. Прикончили его остальные. Из них никто больше не пытался оспорить его право на первый тон с молодой, силь­ной волчицей, но она, убедившись в его превосходстве над другими, не сразу пошла впереди. Долго еще, и днями, и зоря­ми, уж вздрагивая под волнами неясного зова, лежала, закрыв глаза, ждала своего часа.

И когда он наступил, со стоном поднялась с лежки и, не оборачиваясь, словно заторопилась куда-то. Верный те­нью вырос рядом.

Первых щенков они выходили без потерь, переярки росли вместе с новым пометом. Чистая приносила щедро - не хватало сосков, а летом пищи. И тут она поняла, кто есть Вер­ный. Он обучил всему, чем она жила, - поискам добычи, чув­ству опасности, умению смертно помнить ошибки. Он осте­рег ее однажды от привады, вблизи которой был поставлен капкан, и в памяти ее осталась вечная зарубка. Он учуял его глубоко под снегом; они оба видели, как, прождав понапрасну много дней, человек оглядел их следы на дальних подступах к приваде и убрал ее - павшего закаменелого теленка - и кап­кан из-под снега. Роковой запах железа доносился, кажется, и до них, лежавших рядом, вслушивавшихся в деревню.

С Верным она пережила упоение схватки с секачом, когда они семьей взяли его в круг и, запутав наскоками, зава­лили наконец и растерзали еще живого.

А ее первая с ним охота на безрогого быка! Всякий раз, услышав в воздухе лосиный запах, она вспоминает преж­де всего эту их погоню по краю болота... Вслед за Верным они крались к быку с подветра, сзади, с удобной стороны. Верный должен был сделать первую хватку за ногу, а она и три их пе­реярка тоже в хватках повиснуть на безрогом. Но он почуял их и рванулся напролом в чащобу. Там его было не взять, и они по знаку Верного цепью отсекли ему дорогу в глубину. Между лесом и болотом шла полоса тверже, с редкими кочка­ ми и кустами, только там можно было свалить недоступного в чаще лося. Но он, видно, тоже был опытным зверем, и из леса его удалось выгнать, потеряв немало сил. Можно было оставить дело на время, но в ушах сквозь глухие удары крови слы­шалось, как скулят подросшие прибылые на логове, ждущие их с добычей. И они двинулись на быка. Он охнул и бросился к про­свету, где не было волков, - они сами, кажется, дали ему свобо­ду. Но Верный в несколько прыжков настиг его и в последнем, самом крутом, вцепился с лесной стороны в подхвостье. Чис­тая кинулась к другой ноге и вырвала зубами клок потной ко­жи - с мясом, с жилами, с кровью. Переярки летели впереди. Один из них попытался схватить лося за нос - известный прием, - но тут же, вывернутый в воздухе, шмякнулся на мок­рый кочкарник.
Когда безрогий упал, и Чистая, метнувшись к горлу, оборвала его дерганье, она не думала об отставшем молодом волке. От жаркой туши истекал дурманный дух свежья, воздух загустел, все другие запахи исчезли. Даже Верного, лежавше­го по другую сторону распластанного быка, волчица не чувст­вовала, только видела да ухом отмечала, что он делает, как фыркает, очищая ноздри.
Отяжелев от съеденного - глотали куски, чтоб в гнез­де отрыгнуть чуть взятую соком пищу волчатам, - прошли на­зад хоженым следом и увидели под осиной неподвижно сидя­щего переярка, не сумевшего увернуться от ноги безрогого. Он даже не открыл глаз при их приближении, удар копытом пришелся в голову. Потоптавшись перед ним, родители на­правились к логову. С тех пор он им не разу не встретился. А в один из коротких зимних дней Верный, оставив холодный прощальный след у деревенской развилки, и сам тоже исчез , навсегда. О нем напоминали какое-то время лишь старые мет­ки на их путях - постепенно ослабевшие, выветренные, а по­том и занесенные поземкой.

Две линьки Чистая кочевала одна. Потеряв семью, сплетенный узел, она и впрямь, как выпавшая веревочная прядь, влеклась куда ни шло какой-то странной, вроде бы и не своей волей. Сила притяжения логова, где уже в нескольких местах она приносила потомство, ослабевая к оголению леса, вновь тяготила душу по весне, с первыми подтаями наста, с ранними, иногда не ко времени, голосами перелетных птиц.

Не сразу поняла Чистая, что значит охотиться в оди­ночку. Выследив однажды кабанью пару, поняв, что та замети­ла ее, она увидела, что страх не погнал свиней прочь, они только сбились, встали плотнее и продолжали пастись на краю поляны. А холодок испуга подул внутри нее, как знак остереженья: здесь и пожива, но и скрытая опасность.

А давно ли с Верным и четырьмя прибылыми они в середине зимы легко взяли двух подсвинков, отбив от стада... Свиней стронули с лежки, подползая с трех сторон. Кабаны, обнаружив осаду, разбились: самый крупный рванулся на­верх по склону холма, три других помчались по равнине, а подсвинки в другую сторону, где за поваленной сосной таи­лись в засаде они, матерые. Чистая первой атаковала ближне­го из гонимых загонщиками, на второго налетел Верный. Из зубов волчицы подсвинок вырвался и вновь кинулся бежать, но тут же был настигнут и ею, и подоспевшими прибылыми.

Без Верного она чаще мышковала, давила белых зай­цев, а иногда и лис, есть которых почти не ела, но, встретив, залавливала и, как бы в возмещение потерянных усилий, гу­била. На крупных лосей не нападала, тем более однажды, это было в первые морозы, легко справилась с сеголетком, остав­ленным на проходе взрослыми. Небольшое стадо их даже не остановилось, когда она, покрутив теленка, в одной из удач­ных хваток вырвала у него опорную мышцу задней ноги. Вскоре он и совсем пал.

Выстрелов в лесу она слышала немало, особенно в осень и зиму, и всякий раз, как ухе отмечало звук, между лопа­ток, по старому следу свинцовой горошины, полосой пробе­гал острый жар. И сразу в памяти вставали существа, без кото­рых ощущения огненных вспышек как бы не существовало.

Она знала о людях значительно больше, чем они о ней. Несколько раз подолгу лежала вблизи деревни, выслуши­вая ее живое дыхание. Не видя глазами, могла определить, в какой избушке скрипнула дверь, чей голос прозвучал в утрен­них сумерках, в каком дворе залаяла собака. Лай беспривяз­ных деревенских дворняг не вызывал в ней, как в первое вре­мя, ненависти и злобы, она даже начинала испытывать нечто подобное беспокойству, если долго не слышала их привычно­го перебреха. Голова была ясной, слух чистым до тех пор, по­ка порыв ветра не приносил теплого запаха лошадиного пота или овечьей шерсти, от которых слабела голова и начинала мелко подрагивать нижняя губа. Это были минуты, когда при­ходило успокоение, когда подтаивала никогда не исчезавшая тревога за прежние и будущие выводки, за себя, за весь вол­чий род. От деревни тянуло неистощимым покоем жизни.

Можно было подолгу лежать так, прикрывая время от времени глаза, изредка настораживая одно или оба уха на новый звук: крик птицы, обнаружившей поживу, визг поросенка от хворостины или пинка хозяйки, оклик человека.

Человеческий голос сразу перекрашивал все и види­мое, и сохраняемое в памяти - ближние подворья и крыши изб, конюшню на краю села и широкую, как выгульные поля­ны, улицу, даже дорогу в лесу, если она вдруг высвечивалась в сознании... Все обретало яркий огненный цвет и заставляло щуриться и вздрагивать от возросших ударов сердца. Или это кровь приливала к глазам и меняла цвета окружающих пред­метов?

Чистая даже помнила некоторые слова, которыми перебрасывались люди, и могла точно найти место, откуда они впервые исходили. Голоса людей заставляли напрягать и даже подбирать лапы, сухо сглатывать и навострять уши. В душе боролись две стихии: крайний страх снова оказаться под прицелом ружья двуногого, испытать его неведомую силу, и жгучий интерес постичь это существо. Это был гонитель, пер­вый враг, и многое о нем не было тайной, но он владел страш­ной властью - непредсказуемостью действий, и, кажется, ни­какой опыт не обеспечивал удачи в расхождении с ним.
Как-то волчица, недолго пролежав на взлобке за ого­родами, явилась туда и на второе утро, подошла к своему мес­ту со стороны выгона, обойдя деревню вокруг. И вдруг шерсть на холке вздыбилась, как поднятая ветром: в нос ударил све­жий запах человека. Чистая застыла, огляделась: рядом с ее прошлым следом шел след преследователя, он сворачивал по ее цепочке к полю и там терялся из виду. Ее тропили!.. Корот­ким шагом, изредка останавливаясь, она пробежала по отпе­чаткам ног человека до поселка, где и они, и ее следы уже не были видны глазу и где человек тропление прекратил. После этого у деревни она не появлялась долго.

Села притягивали более всего в середине лета, когда подросшие прибылые, особенно в крупном помете, требова­ли много пищи и когда она с Верным в поисках ее сбивалась с ног. Живность в лесу редела, доступней всего оставалась дворовая скотина, выгоняемая на выпас. Однако в ближней деревне они не искали добычи, на это мог толкнуть только крайний случай.

Нарушил этот закон Черный, когда после одного из очередных походов с логова, пробегав по всей их обжитой округе без удачи до рассвета, вернулся к гнезду с одной из деревенских собак в зубах. Пес был невелик, Чистая знала, с ка­кого он подворья, - не раз слышала его ублюдочный визгли­вый голос. Он был разодран голодными волчатами неумело, но быстро, им с Черным осталось догрызть лишь несколько костей.

Черного она приняла рано, в начале весенней линь­ки. Он не отбивал ее у других - одной ей уже было невмоготу, тяготил какой-то долг, который она обязана была вернуть ле­су как хранителю жизни. И она сразу повлекла Черного по тропам, пропитанным тревогой грядущего обновления. Щен­ков принесла в старом логове, в разъеме развалившейся, ос­тавленной лесоустроителями поленницы, которую проросли молодые елки. Правда, скоро же после щенения, заподозрив близость человека, едва прозревших волчат она перенесла в завал сушняка на краю гнездового урочища.

Самый слабый в последнем помете открыл глаза лишь к приходу постоянного тепла, когда все вокруг зазеленело и птицы умолкали лишь на короткое время захода солнца. По их крикам и пению Чистая определяла время, узнавала обо всем, чем жил лес в ближних пределах.

Впервые она покинула логово, когда щенки научи­лись по ее фырку тут же вроссыпь затаиваться и не подавать голоса до тех пор, пока не минует опасность. Они уже могли различать все главные запахи места, где увидели свет и окреп- -ли, где вкусили живой крови, умерщвляя полузадушенных зайцев, приносимых к гнезду отцом.

Чистая пошла на охоту, когда увидела, что Черному одному кормить выводок уже не под силу. С логова они сня­лись вместе и в ночи же удачно выкрали на хуторе у границы леса козу. Напуганную, потерявшую способность биться за жизнь, козу несли, меняясь, и отдали волчатам еще глядевшую лиловыми глазами.

Усталые, наблюдали, как играют с нею головастые щенки, как наскакивают и прикусывают в удобных местах живую плоть и тут же, подрожав в горячке, отпускают. По то­му, как щенки стали в нетерпении вырывать добычу друг у друга, стало ясно, что той пришел конец. Самый крупный тащил в свою сторону, другие упирались, тянули на себя. Хи­лый, с полосами, скулил и тоже пытался ухватиться за что-нибудь зубами. Чистая вздохнула. Волчата прекратили возню и, так же торопясь, как в борьбе за поживу, стали тормошить ее и поедать. То и дело, однако, вспыхивала грызня, кончавша­яся писком темного щенка, мешавшего, кажется, всем в лого­ве. Волчица морщила нос, обнажала клыки; ее предупрежда­ющий тихий рык был обращен одинаково и к нахрапистым оглоедам, и к тщедушному последышу.

Скоро все потомство уже лежало, сгрудившись куч­кой, в тени можжевелового куста; щенки тихо дышали в лапы и спины друг друга.

Родители, подчистив все, что осталось от их еды, тоже отдыхали, - волчица рядом с выводком, Черный поодаль, скрытый от глаз. В первый раз, кажется, он чувствовал себя спокойно: Чистая вышла на охоту, теперь ему будет легче. Волчата уже рвутся на волю, их следы можно заметить и не у самой норы. Пройдет немного времени, и потянутся еще дальше - тыкаться носом, прислушиваться, узнавать - что есть свое, кроме ямы.

Черного морила дрема, перед глазами желтела зыбкая пелена, она все темнела и темнела. Дремала и Чистая, но вся­кий раз, когда ровное течение звуков вдруг перебивалось ше­лестом ветра в вершинах деревьев, птичьим вскриком или сонным вздохом щенка, ухо твердело, веки медленно подни­мались и неподвижные глаза на время задержанного вдоха яснели и твердели. Она тоже думала о волчатах, о том, что им уже мало места под корнями сосны и подле, и что тропки их скоро побегут все дальше и дальше в глубь леса, и ни клыки ее, ни какая другая сила не остановит их в мучительном стремле­нии уйти от нее навстречу опасностям жизни.

Так было всегда, и так будет, и она уже привыкла к это­му. Смириться с этим невозможно, как невозможно добро­вольно отказаться от жизни, но осознать неизбежность - она это уже сделала. Ушли первые, ушли, считай, и летошние пе­реярки, уйдут и эти, вздрагивающие во сне, они уже, без нее, пометили ближние полянки, где притоптана трава.
Скрытое движение за спиной подняло Чистую на но­ги, она досадливо фыркнула. Из-за опушенных редкой зеле­нью кустов показались возбужденные переярки, оба сразу подбежали к месту, где малые раздирали козу, полизали траву, похрустели последними объедками. Оба были голодны. Чис­тая предупреждающе рыкнула, молодые волки поняли, ото­шли от прибылых подальше. А те уже зашевелились, стали подниматься на нетвердые лапы. Волчица обошла их и сдела­ла несколько шагов в направлении старших, остановившись, молча посмотрела на них, рядом встал неслышно подошед­ший Черный. Молодые нервничали, один из них даже крута­нулся на месте и коротко проскулил, потом едва сдерживае­мым шагом побежал по тропе. На первом же повороте огля­нулся - сродники трусили следом.

На краю выгона, где по утрам собирали стадо перед пастьбой, полуярки заметили кобылу с жеребенком. Раньше ее в деревне не видели - пегая, с длинной чистой гривой и та­ким же хвостом. За кобылой смотрел подросток, он сидел в те­ни и строгал ивовые прутья. Пока волки наблюдали, лошадь передвинулась ближе к лесу, где трава была гуще и сочней, крутился рядом и жеребенок, изредка тычась головой в брю­хо матери. Лошади, а с ними и пастух, постепенно смещались к зарослям, вот уже хрустнула сухая ветка под неторопливым копытом, донесло молочный дух кобыльего паха, и переярки растаяли в чаще.

Вскоре вместе с родителями они вышли к опушке и на ходу разделились: старые обежали выгон и залегли по сторо­нам слабо обозначенной дороги, переярки, скрываясь за де­ревьями и кустами, стали красться к лошадям.

Пастуха духом подняло с земли резкое ржанье пегой, обожгла мысль, что ее ужалила змея. Раздался быстрый топот и рваный храп - такого подросток никогда не слышал, даже когда жестоко дрались жеребцы. Он выбежал из кустов и уви­дел, что пегая кругом гонит по закрайку поляны, а невдалеке сучит ногами сбитый наземь жеребенок. Шею, голову его прижимали к земле два вздрагивающих волка. Сухо слиплось горло, прилила тошнота; паренек присел, чтобы его не было видно, и тут же упал на руки, притиснулся к земле. Надо было не дышать, чтобы не было слышно, и он перестал втягивать в тесные легкие воздух.

Все видевшие матерые, отдалившись в стороны, от­крыли дорогу в деревню, - лошадь, все так же утробно храпя, пронеслась по ней к конюшне. Парами, сменяя друг друга, волки утащили жеребенка в чащу. Когда шорох за ними стих, пастушонок выбрался на поляну и прошел возле места, где они свалили маленького, увидел примятую, багрово окра­шенную траву и заикал, и, отмучившись рвотой, икал долго, до самой деревни, где в конюшне никак не могли успокоить бившуюся в стойле Ласку, как звали племенную пегую кобылу.

Тремя днями позже в овражном отъеме леса, где находилось логово, появился усталый человек. Это был хозяин -трелевочного трактора, заглохшего на перегоне и оставленного на лесной дороге. Тракторист, хоть и подолгу бывал в ле­су и отдавал ему немало сил, плохо разбирался в его законах. Покинув машину на дальней трассе, где редко слышался мо­торный рокот, держась направления по солнцу, он двинулся к деревне через лес. На пути и попался заросший мелколесьем лог с редкими полянами, обжатыми плотным ельником. По дну оврага, теряясь в сетях валежника, тек ручей, около него человек и остановился. Заблудиться он не мог, он и не опасал­ся этого, но идти пришлось по незнакомым местам, где он ни­когда не бывал; и он не мог точно определить, сколько оста­лось до деревни.

Напившись воды, утомленный путник присел на су­хой бугорок, поглядел против солнца на пологий взлобок, ко­торый надо было одолеть, и прислушался. Послышалось, что кто-то проскулил. Похожий на это звук повторился, тракто­рист поднялся и шагнул к плотному ряду низких елок, у подножия которых виднелось что- то похожее на лаз. Внизу бы­ло свободнее, а на высоте груди ветки сплелись, их пришлось отводить руками и, продираясь вперед, защищать лицо.

Над поляной в несколько шагов, что открылась за ел­ками, стоял тяжелый запах, место определенно было кем- то обжито, у старого корневища вились мухи. Почва вокруг была примята, местами взрыта; и у выворота, и близко от места, где трелевщик вышел на поляну, белели крупные обглодан­ные кости.

Потянуло к подкорневой яме. Он подошел к ней и на­клонился, потом присел на корточки, - на дне норы, сжав­шись в комок, лежал темно-серый звереныш.

Последыш Чистой задергался, заголосил, оказавшись в пропахших автолом руках, - что-то еще, не такое острое, но более страшное исходило от жестких рук того, кто поднял его, помял и притиснул к фуфайке, прикидывая - не понести ли находку в деревню. Волчонок был невелик, но был перепу­ган - взвизгивал, царапался, даже норовил ухватить зубами. Тракторист опустил его на землю и прижал рукой дрожащую спину, щенок скребся к норе. Когда ослабли пальцы на лопат­ках, он выскользнул из- под них и скатился в яму и в глубине ее съежился и притих. Человек выпрямился и только сейчас огляделся...

На макушке высокой ели, подрагивая хвостом, треща­ла сорока. Она слетела с дерева и подала голос с другого мес­та, за зеленой стеной. Тракторист вытянул шею... Сорочий стрекот отдалился, в гулкой тишине ухо улавливало гудение роящихся в углах поляны мух, сторонние голоса поющих птиц. Что-то еще слышалось в ровном шуме этого места, скрытого от чужих глаз густой еловой оградой. Человек обер­нулся от вдруг пришедшего ощущения, что за ним следят чьи-то глаза, что недалеко, может за ближайшим же сплетением веток, кто-то притаился и ждет его неверного шага...
Он обвел взглядом верхушки деревьев, чтобы запом­нить что-нибудь приметное, что можно увидеть и издалека, затем на полшаге, почти на месте, повернулся вокруг, огляды­вая края полянки. Не поворачивая головы к норе, делая вид, что не торопится, шагнул в сторону солнца, к зарослям.

Чистая наблюдала за ним до тех пор, пока он не вы­шел из леса и не направился к деревне, после чего быстрой рысью заспешила к гнезду. Волчата уже все кучкой лежали в норе. Услышав мать, зашевелились, самые резвые стали про­сить уже опавшие под их крепнущими зубами соски. Но вол­чице было не до них. Сердито фыркнув, она низко опустила голову и остановила взгляд на последыше. Тот один, хотя и поднялся на ноги, как и все, продолжал стоять на том же мес­те, где только что лежал, согреваемый другими. Он, кажется, еще не отошел от того странного и страшного, что приклю­чилось с ним сегодня. Словно макая в пустоту, плюгавый, вы­гнув шею, опускал и опускал к земле нос. У него напрягся за­гривок, дрожали лапы, - он чуял не ушедший еще из норы зловещий чужой запах.

Еще острее чувствовала его Чистая. Она видела все, что происходило на логове, когда появился человек; она сле­дила за ним, надеясь, что он обойдет нору, и, когда этого не произошло, упредила его выход к щенкам, подав знак зата­иться. Все они с глаз пропали тут же, только темный, это жал­кое отродье, опять не как все, ужался в землю там же, где услышал предостерегающий сигнал. Это его и погубило - человек вытащил его из норы... Вытащил... Но - оставил... Передал ему свой запах и оставил...

Это было непонятно. Чистая прянула от вновь подсту­пивших к ней волчат, зорко окинула взглядом окруженье гнезда. Потянув воздух, переступила лапами и тут же ткнула носом под теплое брюшко ближнего щенка. Слегка поддев, ухватила затем пастью за холку и понесла к нижнему, на закат солнца, лазу. Задние лапы волчонка цепляли траву, он был уже не легок. На изгибе тропы Чистая опустила его, лизнула мокрую спинку, кашлянула и тут же прислушалась: с той стороны, куда уходил ручей, из-за реки, донесся далекий шум трактора. Ветер дул оттуда.

Так она перенесла пятерых. Оглядела их, смирно ждав­ших решения, и побежала за оставшимся. Дальше они пойдут сами, она уведет их на сухой островок в болотном урочище, ку­да едва ли ступит в эту пору нога человека. Черный не появлял­ся уже две ночи, и злость и тревога за него слились в одно горь­кое предчувствие. Словно сгинули и переярки, догонявшие ростом родителей и все чаще выбиравшие места для дневок вдали от семьи. Черному она с урочища подаст голос - он уже вызрел в горле, уже просится на волю, как сила сжатых в ожи­дании мышц. На утренней заре она уже готова была сделать это: сидела, глядя на небо и волнуясь, дышала, сузив горло, и са­ма уже ощущала в нем рожденье первых нервных звуков.

...Чистая вздрогнула; поводя ухом, принюхалась. Ах, она же пошла в этот раз по пути человека, где он руками рас­чищал себе дорогу в низких елях. Издали, злобясь, кликнула последыша, не видя его, но догадываясь, что тот снова скрыл­ся в норе. Он вылез, но опять не как другие со свободным хво­стом, языком наружу, а несмело, припадая к земле мордой, как не прозревший. Волчица схватила его зубами и встряхнула, щенок пропищал и тут же снова оказался на своих лапах, — от­вратный дух, оставленный мазутными руками человека, за­ставил Чистую разжать челюсти. Она, наверно, сильно прику­сила холку, - тихо голося, щенок поежился, попятился от ма­тери. Она сама отскочила от него и тонко, не по-своему, про­скулив, обернулась в ту сторону, где в лесу ждал оставленный выводок. Потом быстро обошла последыша и, остановив­шись, слабо рыкнула и толкнула его носом. Потом постояла, еще раз понюхала полосатую спинку, лизнула около уха, где до этого прижала зубами, отвернулась и трусцой, набирая ход, одна побежала к повороту тропы.

Волчата повизгивали, требуя еды. Но молока не было, нечего было и отрыгнуть из пустого желудка. Чистая, прислу­шиваясь к звукам нового места, отлеживалась, - перенос щенков на сухой участок в глубине урочища стоил ей немалых сил. Она ждала вечернюю зарю, чтобы оповестить Черного и стар­ших сыновей об уходе со старого логова. Оповестить и поз­вать на помощь. Выводку одинаково обеспечивали жизнь и пища, и вода, она перевела его к воде, скоро пойдет и на охоту.

Ослабнув на какой-то миг, она вскинула голову и вы­давила из горла короткий нервный стон; волчата, притихнув, тут же вразнобой заголосили опять. Они были голодны, но всему была мера, и Чистая вскочила и, хрипло дыша, оголила клыки. В очистившейся тишине слышался только неустанно повторявшийся крик какой-то болотной птицы.

Черный знал это место и мог сам разыскать их. В свое время они приметили этот островок среди топи, как подходя­ щий для щенения, но потом оставили как запасной. Люди, об­ходившие ягодные места вокруг, двигаться глубже не отваживались.

Волчица вышла из-за кустов, на границе твердого, су­хого выступа остановилась. Зеленый кочкарник тянулся ров­ным полем до самых берез, за белой рощей начинался хвой­ный лес с еловым подростом на мшистых полянах. Где-то там, в тени широколапых елей, у завалов сушняка на старых про­секах, на мягких лесных дорогах, скрадывающих шаги, ищет добычу Черный. Он не очень хитер и терпелив, но силен и вынослив, это Чистая знала еще с долгих скитаний в начале поры, когда они обживали логово и метили границы семьи. Земли им хватало, как и корма, - судьба связала их с лесом, не бедным и малой, и крупной живностью. К нему близко лежа­ли деревни.

Чистая подняла морду. Глаза закрыла, ничего на слы­шала. Издалека, из минувшего, в уши вошел слабый дрожа­щий звук. Тягучий, не прекращающийся, он густел и креп и скоро зазвучал, как ветер осенью в высоких соснах. К низко­му тону спокойно и верно добавился другой, нескольких го­лосов, чище и выше, потом еще один - и мягче, и сильнее свившихся с первым, коренным.
Звучание голосов - широкое, литое - усиливала кровь, стучавшая в висках. Чистая вздрогнула - ее одинокий голос истаял над болотным мшаником. В памяти растаял и единый вой семьи.
Дальше ждать она уже не могла. Вернувшись к щен­кам, пофыркала для острастки, давая понять, что уходит за добычей, и покинула гнездовье. Направиться решила к дальней пади, где одной охотиться легче. Ноги несли ее быстро, но к узкому оврагу почти на краю семейных владений она сверну­ла не сразу: миновав скрещение дорог, вышла на тропу к ста­рому логову, где оставила последыша. Бежала к нему все быс­трей, будто боясь опоздать; легко нырнула под вислые лапы еловых веток, уже оттуда уловив свежий запах человека.

Сухой, четкий, как выстрел, захлоп капкана она от­метила раньше, чем ощутила жар в правой лапе. Отчаянно рванулась, ломая ветки, вбок, вцепилась стертыми зубами в кованые дуги ловушки. Рывок был так силен, что волок, об­рубок дерева на цепи, выхлестнулся из-под елки и дернул защемленную лапу в другую сторону. В горячке Чистая сде­лала несколько прыжков, пока волок не застрял в можже­вельнике; освободив его зубами, она снова вгрызлась в желе­зо. Когда чурбак заклинило в сухом завале, она долгими по­тягами расшатала штырь и уже в темноте выдернула цепь из потаска.

К березовой опушке доползла на переломе ночи и долго лежала в низких зарослях у болотной межи, беспрерыв­но облизывая онемевшую лапу. Не подняли ее и первые про­снувшиеся птицы; она даже не встрепенулась, когда вдруг упала странная завеса слуха и в уши хлынул их общий утрен­ний гимн. Лишь дрогнуло что-то в далеком уголке души, да вызвал беззвучный стон стрекот заметившей ее сороки.

Но в шуме леса вдруг выделился звук, заставивший поднять тяжелую голову и насторожиться...

Лай собаки принесло ветровой волной, и когда она отшумела в купах берез и совсем потерялась в ольшанике, пропал и собачий голос. Однако скоро притек снова, уже бли­же, уже вернее звучавший, выдавая злобное нетерпение удер­живаемого на поводке пса.

Чистая не знала, сколько человек, упарившись, поспе­шают за ним, слышала только по голосу, что пес неопытен, еще не натаскан и что тянет людей по ее кровавому следу.
Последний выход - отгрызть лапу - высвечивался в ее сознании, как отчаянное воспоминание о далеком про­шлом, где еще не было ни ее, ни родителей, но которое они словно бы пережили вместе. И прошлое же гулким голосом сердца предупреждало: она без лапы выживет, ее потомство - нет...

...Кровь ее, отмечая след, падала из пасти, в которую она на ровной дороге брала вместе с лапой капкан. С лежки она заковыляла к болоту, добралась до прохода и тут услыша­ла уже четкий возбужденный лай собаки. Снова мертвым хва­том, смяв язык, закусили клыки залитый кровью капкан, сво­бодная лапа заскребла по каленым пружинам... Нога не осво­бождалась, она не чувствовала ни языка, ни зубов. А лай доле­тел уже изблизи, уже слышались и голоса людей; волчица по­глядела туда, где в зеленом поле, за цветущими ягодниками, таился маленький, не заливаемый водою островок, и пополз­ла по твердой закраине в другую сторону...

Уже в виду людей, впереди которых задыхалась в яро­сти и страхе черная тонкоголосая собака, она с капканом в зу­бах прыгнула на ближайшую кочку. Мягкий бугорок подался, просел, Чистая сунулась мордой в покрытую ряской воду и сделала несколько судорожных глотков.
Следующий прыжок не получился - из-под ног ушла опора; она свалилась в бочажину, лапа с капканом потянула вниз. Волчица фыркнула и рванулась из воды и вытащила из тины и ловушку, и цепь. Здесь еще не было глубоких прова­лов, они начинались дальше, где еще никто не проходил и не мог пройти - ни волки, ни тем более люди. И никто не знал, есть ли там места, где можно продержаться до следующей но­чи. И Чистая не знала, и влекла ее в гиблую топь только край­няя вера и покорность судьбе...