Бабушка с белыми чайничками
* * *
Я потерялась. Заблудилась в жизни и в городе и поехала в лес. И в лесу тоже заблудилась. Хотя потеряться в лесу несравнимо приятнее, чем в городе. Почему-то я совсем не боялась, несмотря на то, что совершенно не знала, куда идти. Просто шла куда глаза глядели.
В лесу - я помню с детства - всегда есть на что поглядеть. Я шла тихонько, волоча по траве рюкзак, потому что устала спина, и крутила головой... Потом сидела на маленьком пригорке, заросшем крупнющим лишайником - кажется, он называется кладония. На ветку прямо надо мной присела гаичка. Эту серую синичку я тоже помню с детства, и помню, как папа объяснял, что птичка-гаичка и та гаечка, каких много у него в кладовке с инструментами, - вовсе не одно и то же...
Гаичка пискнула, звонко-звонко, и улетела по своим делам. А я пошла дальше, хотя дел никаких у меня не было. Разве что искать дорогу. Но мне не хотелось. Я была рада потеряться. И почему-то уверена, что иду в правильную сторону.
Солнце садилось, и пространство цвета превращалось в пространство узоров. Вместо всевозможных оттенков зелени глаз выхватывал волнистый, пильчатый, угловатый лист... гладкую или корявую ветку... хвоинку в сети паутины... Каждый такой кусочек мне хотелось положить в рюкзак, унести с собой, как сокровища в детстве. Я не думала о том, где и как заночую, куда пойду завтра, как отсюда выберусь... Когда увидела вдали огонёк. И его маленький тусклый свет заслонил всё вокруг.
Да, лес зелёного цвета и лес ночных узоров стал лесом, в котором светится огонёк. Он манил меня, как ничто никогда прежде. Мне казалось, что самое важное - дойти до него. Нет, я совсем не стремилась выйти к людям, обрести на ночь приют... Огонёк принадлежал лесу и горел в самой его глубине.
И мне казалось, я дошла.
- Доброе утро!
Ещё не проснувшись как следует, я сразу поняла, что я в лесу. Только теперь это лес ослепительных бликов. И голос, тихий и старческий, тоже был ослепительным.
Я открыла глаза. На круглом столе посреди белой скатерти сиял, как корабельный прожектор, белый пузатый чайник. А за ним, словно подхватывая осыпающиеся лучи, стояла, чуть согнувшись, маленькая старушка и внимательно смотрела на меня. Позади неё белела печь, с паутинкой синих линий, а в окна слева и справа заглядывал лес. Лес ослепительных бликов.
- Доброе утро, - сказала я. - А где огонёк?
- Остался вчера, - загадочно ответила странная бабушка и улыбнулась - кажется, ей понравился мой глупый вопрос. - Давай-ка чайку.
Пузатый чайник в её проворных руках разбрызгивал повсюду блики, и я никак не могла уследить за струйкой чая. В домике - я только сейчас заметила, какой он маленький, - пахло чем-то вкусным, но не едой. Сейчас запахло сильнее, и я наконец поняла, что это он, чайник. Точнее, чай в нём.
Я отхлебнула из белой чашки, потом ещё и ещё. Чай был душистым, лёгким и ещё каким-то... подходящим - это самое точное слово. Подходящим к утру, к лесу... К домику и к бабушке. Ко мне. Или же?.. Я никогда раньше не думала, что чай и чайник могут быть неразрывно связаны. Чай ведь можно заварить где угодно - в кружке, в котелке, да хоть в сковородке. Но этот чай - я точно знала - получится только в чайнике. В этом чайнике.
Я протянула руку и потрогала его гладкий бок. Горячий, но не обжигает. Белый, но с мягкими серыми тенями. Пузатенький, но не чересчур. Большой, но не слишком. Очень равновесистый чайник.
- Всё в меру, - сказала я.
- Он такой, - кивнула старушка, и я только сейчас о ней вспомнила.
Мы пили чай среди тишины и бликов. Бабушка улыбалась, и я подумала, что в молодости о ней наверняка говорили: ослепительная красавица. Мне нравилось, как блестят её седые волосы, вспыхивают серёжки под маленькими ушами, искрятся бусинки бижутерии - в колье на шее и на ободке в причёске... Нравилось, как бегают по стенам солнечные зайчики... И лишь потом я заметила тени в углах и на потолке, тёмные доски пола и за окном - хвою еловых лап, лёгкий налёт сажи над устьем печи и иссиня-серое, пасмурное платье... Как красиво по всему этому летали блики.
Мне нравилось, что я потерялась. Хорошо знать, где ты. Но и не знать - тоже хорошо. Я взглянула на бабушку, отпила ещё чаю и улыбнулась.
- Я потерялась, и мне нравится, - сказала я ей.
- Это самый первый и самый простой чайник, - ответила та. - Но всё равно ты молодец.
Мне нравились её загадки, и совсем не хотелось их разгадывать. Я снова погладила чайник и засмеялась.
Весь день мы провели в лесу. К вечеру он стал лесом полной луны. Мне захотелось, чтобы длинная юбка задевала травинки. Я никогда не ходила по лесу в юбке, тем более длинной, - джинсы гораздо удобней. Но бабушка вынесла мне толстую шерстяную юбку с красным воланом и крупной розой на боку, и я тут же их скинула. Подол соскальзывал с травинок, и они распрямлялись, как лунные лучики. Я ходила и смотрела, и думала, что ради этого стоило родиться.
Я не помню, как уснула. А утром лес стал лесом белой росы. На траве, на кустах, на всех ветках и паутинках висели маленькие светлые капельки. Мне было тепло в юбке с розой, а когда я выбегала на полянку перед домом, бабушка успела накинуть на меня шаль. Роса и шаль - две самые мягкие вещи на свете! Только одна холодная, а другая тёплая.
Когда я вернулась, в домике уже пахло по-новому. На белой скатерти ждал белый чайник. Совсем другой! Не чайник - чайничек. Чайничонок! Крохотный, чуть не в полстакана, кругленький и с тоненькой золотой полоской по ободку.
- Мелодии рождаются в тишине, - сказала бабушка, разливая чай по чашкам.
Струйка лилась из носика, виляя туда-сюда, словно плясала. Она казалась то светлой, то густой, тёмно-медовой. И запах менялся неуловимо, как музыка. Я пила маленькими глотками и смотрела на чайничек. Мне казалось, что я всегда мечтала об этом крохе, мечтала держать его в руках и чувствовать, как льётся из него, приплясывая, упругая струйка чая. Он есть. Он тут. Сейчас, вот прямо сейчас. И это так прекрасно, что сейчас, а не когда-нибудь потом.
- Да, мелодии рождаются в тишине, - повторила бабушка. - Когда они родятся, тишина живёт. Мелодии должны звучать - для того и тишина.
И я поняла, что её слова - вовсе не загадки.
Почти до самого вечера я сидела на подоконнике, кутаясь в шаль, и смотрела на лес. Из леса белой росы он превратился в лес густого тумана. И я подумала, что мой красный волан и роза на юбке очень красиво просвечивали бы сквозь туман. Но выходить не хотелось. Так уютно было на границе дома и леса - сразу и тут и тут. Дом был сонным, а лес тихим, и я уснула вместе с ними.
Утром я проснулась в лесу божьих коровок. Они ползали по подоконнику и по красной шерстяной розе, по травинкам за окном, по узорам белой печи и бабушкиному платью... Красные и жёлтые, в чёрную и белую точечку, они заползали куда-нибудь повыше, расправляли крылышки и улетали, болтая лапками. Я не двигалась, чтобы никого не раздавить. Вскоре последняя божья коровка растворилась среди леса, и в домике запахло чаем. Я обернулась.
Посреди белой скатерти аккуратно примостился новый чайничек - молочно-белый и приплюснутый, как подовый хлеб. Его хотелось обхватить ладонями. С округлого тела мило свисал носик, и ручка хвостиком лежала сверху, почти касаясь крышки. Я протянула к нему руки, и бабушка, в светло-жёлтом платье с кружевом на рукавах, подставила чашку.
Чай из носика полился тоже жёлтенький, светлый. Струя мягко ударяла в чашку и кудревато завивала мелкие пузырьки. Настой оказался густым, даже чуть тягучим, и капельку терпким. Я отпивала несколько глотков и подливала ещё - в обе чашки. Мне не хотелось выпускать чайник из рук. Я поворачивала его на скатерти то одним боком, то другим, любуясь игрой бликов и теней и тем, как они подчёркивали плавные линии.
Потом долго сидела и смотрела на него. И поняла, почему он белый. И что быть белым - хорошо. И тогда стянула резинку с волос. Слегка примятые жёсткие кудри ложились на плечи, медленно расправляясь. Я привыкла, что они такие: можно небрежно стянуть в хвостик и не беспокоиться, как это будет выглядеть. А сейчас вдруг увидела, какие они красивые. Не увидела - ощутила. Я помотала головой, возвращая им свободу, и попросила у бабушки ободок. Весь день я чувствовала их за плечами как крылья.
Мы с бабушкой гуляли по лесу, и я ловила волосами божьих коровок - они щекотно шебуршились, вылезая наверх, и взлетали с моей макушки. Наверное, удивлялись, какая густая «трава». А вечером лес словно вырос и превратился в лес ясных звёзд. Я легла на землю и смотрела, как звёзды пробирались сквозь ветви и листья леса. Как божьи коровки у меня в волосах.
Я совсем забыла, что потерялась.
Не помню, спала я или только показалось. Просто звёзды исчезли, и настало утро. Утро в лесу ярких туч. Я такие видела в детстве. Не сумрачные и тусклые - ослепительно-тёмно-синие. Я щурилась, глядя на них. Может, они бывают как раз после звёздных ночей? Когда впитали звёздный свет? Почему ж он не растворяется во тьме ночного неба, но растворяется в тучах?..
Я решила спросить у бабушки - она наверняка знает - и побежала к домику. Там пахло почти по-вчерашнему, но чуть-чуть иначе.
На белой скатерти возвышался чайничек. Самый белый чайничек. Наибелейший. Самый изящный. Наиизящнейший. Высокий и узкий, с длинным изогнутым носиком, вытянутым лепестком ручки и продолговатой пимпочкой на крышке. Чайничек был похож на цветок. Нет, не с виду, а просто - сродни. Может, своим чуть завитковым изяществом.
Я подняла его, и ручка удобно легла в ладонь. Струйка чая полилась, словно с разбегу, и казалось, подпрыгнула, оттолкнувшись от чашки. Бабушка, снова в своём серовато-пасмурном платье, весело засмеялась, взблеснув серёжками.
- Вкусный чай? - спросила она меня немного погодя.
Я старалась найти самое точное слово.
- Красивый. Как цветы.
- Вкус - удовольствие для тебя, - кивнула бабушка. - Красота - сама в себе. Кто увидит.
Я делала глоток и смотрела на лес. Сегодня я села лицом к нему - напротив окна. Если наклониться, чайничек будет в оконной раме. Я так и сделала, положив голову на стол. Чайничек стоял прямо в лесу ярких туч. Мне было тревожно. Я гнала эту тревогу с самого пробуждения, но сейчас не стала. Я подхватила чайничек и вышла на полянку. Небо и чайничек спорили как лучшие друзья, которые жить друг без друга не могут. Зачем же тогда спорить? О чём?
Я прислушивалась и поняла, что они спорят о лесе.
Я поставила чайничек на землю, и скоро лес ярких туч стал лесом ярких молний. Небо кидало их вниз, а чайник подхватывал носиком и кидал обратно. Он блестел и сверкал. Мы с бабушкой стояли в дверях и смотрели на него сквозь белые струи дождя. Белые струи, белые молнии и белый чайничек. Мне казалось, я вот-вот пойму, что они хотят и при чём тут лес.
Небо обмякло, и лес ярких молний превратился в лес мокрых листьев. И чайничек на полянке белел иначе - тоже мягкий, безыскрый, и зримо весомый.
Я сняла ободок и взмахнула волосами, стряхивая круглые капли с перил.
- Договорились, - улыбнулась бабушка и вдруг слизнула каплю, причмокнув языком.
Я проснулась в лесу синего неба. Оно окутывало иголки и листики, каждый обнимало синевой. Самой синей и самой чистой. Мне хотелось смеяться и плакать. Оттого, что она такая синяя.
В домике пахло яблоками. Осенними, душистыми. А ещё мёдом и летним лесом. На белой скатерти красовался чайник - большой, с овальным донышком, фестончатыми ребристыми боками и лепным узором на крышке.
- Ишь, вылюжается, - усмехнулась бабушка.
Я подняла его обеими руками, придерживая носик. Струя тоже была фестончатой и укладывалась в чашку как размотанная пряжа. Я подумала, что в этом чайнике хорошо бы заварить что-нибудь мягкое, ягоды шиповника или смородины, и бабушка внимательно глянула на меня.
Мы гуляли по лесу, и я трогала стволы, и ветки, и листья, и шишки, и метёлки трав... Гладкие, мягкие, шершавые, сочные, твёрдые, мокрые, упругие... Зелёные, сиреневые, сероватые и светло-рыжие от лишайников... Большие и маленькие... Сплошные и ажурные...
Руками и ступнями, юбкой и кистями шали, волосами, носом и языком, когда слизывала капли, - я трогала лес. Мне хотелось обнять его - весь, как обнимало небо. Раствориться в его узорах или наоборот - впитать их в себя.
Я остановилась и обняла дуб. Не очень большой дуб, в пол-обхвата. Я обняла его, как мечтала когда-нибудь обнять мужа. Нет, не страстно, а так, как обнимают самого-самого родного на свете. Я зажмурилась и прижалась щекой к коре. О чём я думала, не знаю. О будущем муже? О дубе? О небе и синеве? Может быть, обо всём сразу. А потом заметила, что больше не ощущаю коры - ни щекой, ни руками; не чувствую твёрдости ствола и ветки у плеча; зато появилось что-то новое и...
Я открыла глаза. Леса не было. Нет, он был, но не для глаз, а - для волос. Волосы стали вдруг всем сразу - зрением, слухом, обонянием... Я...
И снова появился лес. Такой, каким был всегда. Бабушка держала меня за руку и улыбалась:
- Прежде чем входить, надо узнать, где выход. Эх ты, несмышлёныш. Завтра наступит завтра. Пойдём-ка пить чай.
Чайничек был приземисто-высоким. А может, так казалось по сравнению с тем, что сверкал под грозой. Этот тоже вытянутый, но не настолько. Ровный, гладенький, плотненький цилиндрик. А на плоской, как стол, крышке вместо пимпочки - птичка.
Беленькая птичка на белом чайничке. Точнее, образ птички, контур, вырезанный из пластинки глиняного «теста». Я всё поглядывала на неё. Птичка была как родная. Другая, скульптурная, более реалистичная, выглядела бы нарочито, а эта - подходила.
Я взяла её за бока и подняла крышку. Чаинки ещё кружились, медленно опадая, как мокрый снег. Я опустила крышку на место - мне казалось, не стоит подглядывать, как рождается чай.
Бабушка тем временем доставала чашки, белые блюдца, фарфоровые ложечки и розеточку с земляничным вареньем. Раньше я как-то не замечала, откуда всё бралось, а сейчас любопытно заглянула в буфет, одним глазком: на полках виднелись белые чайнички, разные, как цветы или деревья. И как они, красивые.
Когда мы всё расставили на столе, я посмотрела на чайник с птичкой и поняла: чай готов. Струйка лилась неторопливо и мягко, даже когда я сильно наклонила носик. Чашки наполнялись как озёра по весне. И чай был тоже немного весенний - лёгкий, исподволь вкусный. Как капельки на ветках - не сразу распробуешь.
Я медленно пила и так же медленно думала. Нет, не лениво, а просто медленно: перебирала дни, как детские игрушки. Все дни до того, как я потерялась, были так же далеки, как детство. Я взглянула на бабушку.
- Значит, тебе нравится? - спросила она, лукаво наклонив голову.
- Да, - улыбнулась я. - Очень нравится. Но теперь...
Бабушка кивнула:
- Потеряться нужно, чтобы найтись!
Я подумала, что потерялась уже давно, но чтобы найтись, надо было потеряться по-настоящему.
Бабушка с размаху допила чай, встала и подошла к буфету. Она взяла с верхней полки новый чайничек - одновременно лёгкий и тяжёлый, как висячая башенка:
- Что бы ты в нём заварила?
Я еле удержалась, чтобы не вскинуть руку, как в первом классе, когда точно знаешь ответ:
- Что-нибудь жёлтое и своенравное.
Бабушка довольно кивнула и вытащила ещё один. Как будто тот самый чайничонок, с золотым ободком, вырос раза в три. Ну точно такой же, и ободок с позолотой есть.
- А в этом?
- Что-то зимнее. Или... нет, не так... сейчас...
Я обошла чайничек и бабушку со всех сторон.
- Он ко всему подходит. Как снег зимой!
Бабушка поманила меня к буфету. Не знаю, сколько времени я рассматривала чайнички. Глаза то разбегались, то останавливались как прикованные - гладкими или лепными боками, грацией носика, лёгкостью устремлённой вверх пимпочки...
- Завари-ка ещё чайку, - бабушка дала мне горсть сухой нарезанной травы. Некоторые чаинки с одной стороны зеленели, а с другой - серебрились тонким нежным бархатом. Мать-и-мачеха. Другие были мягко-буроватыми, как испод моховых кочек.
Я снова оглядела чайнички - все по порядку - и протянула руку к одному, ничем не примечательному. Он был очень похож на «зимний» и на чайничонка, но без золотой полоски. И не белоснежный, не молочный, а едва-едва сероватый. Как пушистые облака.
Я высыпала в него траву, поднесла к самовару и смотрела, как она поднимается на горбу горячей воды - выше, выше, до самого горлышка. Чайник окутался вкусным паром. Я закрыла крышку. Теперь пар поднимался из отверстия в пимпочке, как из жерла крошечного вулкана. Я улыбнулась, а потом засмеялась. Сама не знаю, что меня так рассмешило. Беспричинная радость, как в детстве.
Чайник носиком направлял струю, и она лилась ровно, строго и уверенно, до конца послушная моей руке.
Наутро мы вышли из домика и прикрыли дверь - просто накинули старый замок, ключ от которого давно потерялся за ненадобностью. Мы не знали, когда вернёмся. Я шла и то и дело взмахивала рукавами - они расширялись на запястьях колокольчиком. В детстве у меня было такое платье, и ни одна одежда не вызывала столько восторга. Не знаю, как угадала это бабушка и откуда взяла такую блузку, - я просто радовалась, как маленькая.
И лес радовался вместе со мной. Сегодня он был лесом солнечных зайчиков. Они прыгали среди листвы. Мы направлялись к «моему» дубу.
- Чтобы выйти, надо этого захотеть, - сказала мне бабушка у самого ствола. - Просто помни, что ты - это ты.
И я вошла.
Как и раньше, лес изменился почти до неузнаваемости. Или это я изменилась?
По мне тёплыми пятнышками бегали солнечные зайчики, и беготню этих тёплышек я ощущала как топоток: каждое по отдельности и всех вместе - слитным узором. Я смеялась, потому что они меня щекотали легонько. И любовалась ими - не глазами, а изнутри.
Небо обнимало меня, а я его. Оно так вкусно пахло и было ещё каким-то, чему нет названия. Я поняла, о чём оно спорило с чайничком тогда, в лесу ярких молний. И поняла, о чём они договорились.
Чувства незаметно стали знанием. Нет, не совсем так: они слились во что-то большее - в другую меня. Истина ведь не между крайностями, а над ними; не впереди, а над головой. Всегда выше. Поэтому деревья растут вверх. И мы тоже. Как рассказать о просторе тому, кто всю жизнь прожил в тесной пещерке? Что простор - это когда нет стен и вокруг есть... всё?
А потом мне вспомнилось ощущение волос за плечами. И колокольчики рукавов. И чайничонок с золотым ободком. Я - не дуб, я - это я.
Бабушка ждала меня у ствола. Но не одна. С нею были самые разные люди - и дети, и старики, и мои ровесники. Постигшие родство. Наша семья.
Я оглянулась на дуб. В голове, как полузабытая детская песенка, всплыли слова: ксилема, паренхима, камбий... Я улыбнулась. Когда-то давно и я пыталась познать мир, разглядывая его кусочки под микроскопом. Но только когда сумеешь ощутить кого-то самым родным на свете, поймёшь всё до конца. Родство - единственный выход из всех пещер.
Вечером бабушка отправилась к Энцеладу - белоснежному спутнику Сатурна. Остальные ушли тоже. А мне захотелось ещё немного побыть в домике с белыми чайничками. Я заварила чай в маленьком чайничонке с золотым ободком и села у окна. На меня глядел мой лес. А я глядела на него. Я - это я. И чуть-чуть - лес. А лес самую капельку - я. Утром я тоже уйду.
Мои пальцы гладили белый бок чайничка, тёплую доску подоконника, перебирали кружевные узоры салфетки... Я встала и обошла дом, заглядывая во все уголки, даже в печку. Там было чисто выметено и стоял небольшой железный сундучок с белыми кружевными скатёрками. Наверное, спрятали от мышей. На полке за печкой я увидела пустую тетрадку и карандаш, и мне вдруг пришло в голову записать, как я потерялась.
Я достала из буфета и поставила на стол чайнички - те самые, что помогали мне найтись, начиная с пузатого в лесу ослепительных бликов. Села напротив и начала писать.
Я уберу тетрадку в сундучок, что в печи, прежде чем уйду. Куда? Куда подскажет утро и мой лес. Каким он будет завтра?..
П. С. На этом рассказ в тетрадке закончился. Но, как оказалось, нам есть что добавить. Лет через шесть-семь после той истории мы снова решили провести лето на сплаве, только уже на другой реке. И в небольшом городке, куда мы завернули ради красочной местной ярмарки, жена обратила внимание на пожилую женщину, которая задумчиво рассматривала чайники. Продавец предлагал ей то один, то другой, расхваливая роспись, действительно достойную. Но странная старушка всё качала головой. Я не люблю глазеть на людей, но в тот раз почему-то засмотрелся, как взблёскивают при этом её серьги - из весёлой, совсем не по возрасту, бижутерии. И вздрогнул от неожиданности, когда напоследок она сказала продавцу:
- Настоящий чайник может быть только белым.
Мы с женой стояли совсем недалеко, но старушка как будто растворилась в толпе - больше мы её не видели.
