Пламянины птички,

рассказал Орест Ерофеевич Боровичок

* * *

Ну как, внучек, помнишь, наверно, про Пламяну-то? Про полотенце золотошвейное, про Дело её — чудеса подземные, про серый плащ с алым исподом... И про то, что на плечах у неё сидят птички — малые огонёчки. Пустит их, и полетят по её слову, а где сядут — там пламя заполыхает. Вот про этих-то птичек я и расскажу. Спрашивал ты меня про них — вот послушай теперь про дела стародавние.

Пламя зажечь птички Пламянины везде могут, это верно. Да только когда сами того захотят. Они ведь из пламени и сложены, а потому оно им подвластно. Захотят если — на стог сена сухого сядут, и ни одна травиночка не вспыхнет. Не обуглится даже. А захотят — обожгут ровно калёным железом. Рукавицы каменные надень — и те не спасут!

Много их, птиц-то этих. По двое они на плечах у Пламяны службу несут: где дорогу ей освещают, а где Огонь зовут — мало ли помощь братняя срочно потребуется. Да ещё мастерицы они нитки огненные в иглу вдевать, и с ними рукоделье-то Пламянино горазд споро идёт. Ну, а остальные пока по всему свету летают, помогают и людям, и зверям. То есть, это в раньшие времена так было. Сейчас-то этих птиц не встретишь. Под землю ушли.

Только память об них осталась. Слышал, небось, сказки-то волшебные про диковинную Жар-птицу? Всё как есть правда в этих сказках. Да только не верят им ныне люди. Для всех только то веско, что руками пощупать можно, а что давно когда-то было — уже, значит, сказки. Выдумки. Всё оттого, что мир-то по себе только меряют. А что иное совсем — того уж не видят. А не видят — так и не верят.

Говорю тут одному: дивнозавры-то вон тоже — в досюльные времена жили, а теперь нету их. А он в ответ — их-то нету, так кости ихние откопаны, и вот те, дед, свидетельство налицо. Так что, мол, если б те птицы и вправду были, от них бы что-нибудь да осталось, хоть бы и кости, как от дивнозавров тех. Какие тебе, говорю, кости, если птицы эти — сплошь одно пламя? Нету в них никаких костей! Что от пламени останется-то? Дак разве убедишь? На всё один ответ — не бывает, мол, такого, и точка. А почему не бывает-то? Да потому что сам не видал да руками не пощупал. Плюнул я да прочь пошёл. Вот и весь сказ.

Ну, а в раньшие-то годы люди с птицами пламенными дружили. И дружбу эту ценили, уважали даже. И не зря. Птицы-то эти добрые, но строгие очень. Если кто начинал всех вокруг обижать — ну, Деревья, там, рубит какие ни попадя, рыбу бьёт без счёту, Огонь ногами топчет, с соседями лается... да мало ли что, — с таким разговор у птиц короткий: на крышу сядут и поминай всё хозяйство как звали. Чтоб одумался человек, о достоинстве вспомнил. Кто он есть — один, сам по себе, без всего-то. До сих пор говорят про поджог — пустили, мол, тому-то красного петуха. Думаешь, так просто говорят? Нет — всё об них, птицах пламенных, в память. И петух тут тоже недаром. Хвостом он с теми птицами схож.

И вот в хвосте-то главная причина и есть, за что тех птиц любили люди. А почему, сейчас узнаешь, не торопи сказку, я и так вперёд всё заскакиваю.

Ну так вот. Жила давным-давно одна девушка. Рукодельница каких поискать. Ну почти как у самой Метелицы кружева плела. А жила у самого туманного моря. Зимой там и морозов, считай, не было — туманы одни. Оно бы и хорошо — всё дров меньше. Да только как море туманы-то напустит, а те в тучи соберутся, так не только солнце — сам белый свет закроют. У окна в избе сядешь — и то тёмно. А зимой и совсем беда — дни-то коротеют. А если день что сорочий скок, да тёмный в придачу, — какие уж тут кружева, если узора толком не видать.

И вот как-то вечером вышла девушка на крылечко, села и пригорюнилась: ни тебе солнца, ни тебе звёзд — одни тучи да серая хмарь. Вот тут-то птица та пламенная и прилетела. Весь двор, весь сад осветила — на улицу свет пробивается. Люди сбегаться стали — думают, пожар. Ан нет — ни огня, ни дыма. Свет один. А в самой серёдке света-то — птица. Красоты несказанной. На головке — венчик в девять ниток, шея лебединая, крылья как лук тугой изогнуты, а хвост-то! Длинный, пушистый, и каждое перо в нём — со звёздочкой на конце, и свет с того пера как будто бы капельками стекает. И сама вся переливается: где жарче свет на ней, где глуше — не уследить. И глаз-то не оторвать.

Махнула птица хвостом — уронила пёрышко. И девушке той говорит:

— Возьми, рукодельница, моё линное перо — с ним тебе всегда светло будет.

Подняла девушка пёрышко — мягкое оно и прохладное, не обжигает. Светится только. А птица дальше речь ведёт:

— Встряхнёшь его — свету прибавишь. Рукой огладишь — свету поубавишь. Доброму человеку отдашь — ему так же всё будет. А если сквернавцу какому перо моё в руки попадёт — пусть не ждёт добра.

Взмахнула птица крыльями — как два языка пламени в небо метнулись — и улетела.

Тут люди насмелились — поближе подошли, перо рассматривают, дивятся. Занесли в избу — света-то, света сколько! В самом тёмном углу каждую паутинку видать, ежели у кого она есть, конечно.

Ну, тут людям другая жизнь открылась. Птицы-то потом много кого так одаривали. Всё больше рукодельников. Любили их. Кто руками-то не ленив. Нынче вот электричеством гордятся — свет, мол, какой, куда там предкам. Ну, с лучиной если сравнить, оно конечно — свет знатный. А вот если бы перья птиц тех, Пламяниных, гордецы нынешние увидали, языки-то прикусили бы. От пера свет поболе электрического, да мягкий, тёплый, в глаза нисколько не бьёт, не утомляет. А много если тебе свету — погладишь перо, он и приутихнет. Другой раз погладишь — ещё тише сделается, вроде вон угольков в печи. Встряхнёшь — и разгорится перо ярко-ярко, как самое светлое пламя.

Много пользы людям от тех перьев было. Сколько дел переделали тёмными вечерами! Да и веселее на сердце — со светом-то. Что, внучек, вздыхаешь? И мне жаль, что птицы те под землю ушли. Одним бы глазком хоть на перо такое глянуть. А ушли-то почему? Дело тут обычное — сами люди, как всегда, себе и виноваты.

Помнишь, что птица девушке-то сказала, когда первое перо подарила? Ежели сквернавцу в руки попадёт — добра не жди. А находились, находились завистники, кого чужая радость да удача с ума сводит — почему, мол, его, а не моя... Перьев-то и покрали сколько-то. Да только всё без толку. Как у такого перо окажется, сразу потухнет и скукожится, что папоротник сухой восенях. А потом и вовсе без следа исчезнет — как растает. Так те что удумали — давай самих птиц в ловушки да капканы ловить.

Может, тоже решили, как вон некоторые нынешние: если костей, как у меня, нету, то оно  — так, вроде вещи. А оно ведь всё — живая душа. У кого — в костях заключена, у кого — в ясном пламени. А каково живой-то душе в клетке сидеть? Мученье. Ну, Пламяна кого могла — высвободила. А кто и смертью погиб. Вот тут-то многие из птиц и ушли к ней, в недра земные. Поверху-то мало их совсем осталось — редко-редко людям на глаза показывались.

А люди что же, спрашиваешь? Вопрос законный: почему хорошие-то люди птицам пламенным не помогли? А вот так тогда у них вышло. Кто боялся — ведь и отчаянные головники птиц-то ловили. Кто свою «мудрость» дремучую соблюдал — моя, мол, хата с краю. А кто всё надеялся — одумаются люди. Да где там одумаются. Как с ума сбесились — за диковинками гоняются, сон-покой потеряли.

Тут ведь какое дело — про птиц-то Пламяниных в дальних краях прознали, где и так света вдоволь. Но кто побогаче — за диковинки ничего не жалели. Наобещали всякого, как там в сказках обычно говорится: злата-серебра, каменьев самоцветных... Ну, люди, кто на богатство падок, и последнего ума лишились.

Совсем птицам жизни не стало. И они ушли. Много-много веков их среди людей не видали. Однако же, выходят они наверх. Иногда в реках огненных купаются, пока Пламяна камнем те реки не обратит. Иногда жарким пламенем летают по земле, а люди удивляются — отчего, мол, пожары не погасить. Да только увидеть этих птиц в наше-то время никто уж, наверно, не сможет. То ли глаза у людей спортились, то ли сердце — этого точно не скажу. А только видеть мы иначе стали.

У тебя вот головёнка-то пока ясная, глазки внимательные — может, и разглядишь жар-птицу-то. Тогда и мне расскажешь.