Почему не стало снежных покрывал,

рассказал Орест Ерофеевич Боровичок

*  *  *

Ну что ж, внучек, про снежные покрывала поведать тебе? Непростая эта сказка-то. Непростая, да к тому же и невесёлая. Однако же, слово из песни не выкинешь — что есть, то и есть. Иначе никак. Только вот — поймёшь ли? Тут не всякий взрослый как следует понимает. Хорошо, если из сотни один, а то два. Да у детей головёнка-то по-другому работает. Ну, не заскучай смотри. Сказка-то совсем не волшебная. Гляди-ка, баушка Агриппина уже торопит меня — чего, мол, дед, ни мычишь ни телишься. Ну, ладно. Слушай, коли так.

Для зачина про Сильных сказать бы надо. Про род Метелицы да про всех остальных. Метелицу-то недаром Прабабушкой зовут. От неё в роду большая ветка пошла. Ну, не совсем от неё. Сама-то Метелица Северу Великому дочь, да про него уж мало кто из людей помнит. Старший сынок у Метелицы Мороз — внук Севера, получается. За ним дочка Вьюга. Краше всех, говорят, она в роду, но и всех суровей. По Вьюге трое внуков у Метелицы — Вихрь, Снег да Буран, а по Морозу одна только внучка — Весна. Весны дочка, Снегурушка, — та уже Метелице правнучка. Есть у Метелицы и две сестры младших — Лето с Осенью. Это ближняя родня только. А вообще-то их, Сильных, в мире много, и кто кому родня и какая, только им ведомо. Вот Пламяна, к слову, с братишкой Огнём — те с Солнцем в родстве. Ну да пока не про них речь.

Откуда и как Сильные у нас появились, про то знаем мы мало. Потому — людей тогда на Земле не было. То есть времена совсем уж стародавние. Ни зверей ещё не было, ни птиц, ни насекомых тех — вообще никого. Только Сильные да Деревья. Ну, они все родичи. А пришли они откуда-то с дальних звёзд. И Земля наша благодаря им красоту свою обрела. Ну, об этом обо всём отдельный разговор ещё будет. Пока скажу только, почему от Метелицы-то счёт родовой у них идёт. Всё оттого, что Север с Метелицей одними из первых на Землю ступили, а Метелицыны дети да внуки-правнуки уже здесь, на Земле на нашей, родились. А где её самой родина — про то нам неведомо.

Сильные, они другие. Для них только одно в мире и есть — красота. Красотой мир стоит. В чём есть она — то крепко, в чём нету — то рушится. Просто вроде, а вот поди пойми. Сильные, они понимают. Да они сами та красота и есть. Раньше и люди, на них глядючи, понимали. Слов много не говорили, как нынче любят, а глаза да сердца открытыми держали. И видели побольше нашего. А как же? На рукоделье Метелицы хоть разок посмотришь, и без слов всё поймёшь. А Сильные, они все рукодельники — весь мир красотой наполняют.

Вот люди тогда и смотрели. А кто смотрит — тот и видеть потихоньку научится. Поначалу-то что попроще подмечали. Какая, к примеру, земляничина на полянке слаще — та, что всех красивей. Из самых красивых зёрен лучшие колосья вырастают.

Мастериц или вот музыкантов по рукам узнавали, да не как теперь, чтобы белые были да гладкие — искусные руки красивы по-иному. Стать у них особая. А мореходов возьми, в один голос тебе скажут: самую быструю да остойчивую лодью выбирай по обводам. Как самые красивые увидишь — она и есть. Для морехода, к слову, что у лодьи обводы, что у жены бока — равно сердце тешат. Гончары своё замечали. Как узнать, хорош ли горшок после обжига? Стукни палочкой легонько и слушай — чем чище да красивей звон, тем глина крепче.

И так во всём. Куда ни глянь, а везде красота всего превыше. Вот и думай, коли голова есть, — как дом ставить, как рубаху шить, как детей растить? Дела разные, а ответ один — так, чтобы красиво. Знак верный: что красиво, то и хорошо.

Смотрели, стало быть, люди на Сильных, да у них учились — сначала понимать красоту, потом и сотворять. Ну, конечно, нам с Сильными не тягаться. Не может человек землю, как Метелица, укрыть или золотые нити из солнечных лучей, как Зоря, напрясть. Чего там — летать даже не может. Но всё же в своих малых делах люди по красоте правились. А это всего дороже. И жизнь их была с жизнью Сильных созвучна: из самых обычных, повседневных, занятий в те самые времена искусства и родились. И чем дальше, тем искусней были мастера. Ни времени, ни сил не считали и не жалели — целый год, бывало, на иную задумку уходил. Зато и посмотреть — любованье. У нас в семье скатёрка сохранилась, ветхая уж совсем, изорвалась, поистёрлась. В ту пору ещё сплели, когда метельное узорочье не позабылось. На праздник достаём — вся деревня собирается. А ведь будничная скатёрка-то — обедали за ней, а не в сундуке хранили.

Нынче глядят на рукоделье давешнее да вздыхают по предкам — бедные, мол, несчастные, это ж сколько трудов да времени затратишь. А того невдомёк — самый богатый и есть, кто красоту творит. И время то самое счастливое.

А куда всё девалось, говоришь? Дальше слушай. Древние-то у Сильных учились, а молодые, кто за ними шёл, всё больше на иную дорожку сворачивали: зачем, мол, нам по лесам-лугам бегать, у трав да цветов озаренья искать — возьмём у прежних мастеров, у них не хуже. Так и повелось. Да только что мы перед Сильными? Пылинка перед горой. Как человек ни нарисует, а у Осени цвета краше; какой узор ни выдумает, а у Метелицы стократ богаче да причудливей. Вот и считай — пусть хоть мильон лучших мастеров старается, а что они в мире-то Сильных? Мильон пылинок. Оно немало, конечно, да только с горой-то если сравнить — не заметишь. Так и остались молодые — с горстью пылинок вместо целой горы.

Стародавнее-то искусство чем берёт — путь оно указывает. К красоте да огромному миру. Мильонами дорожек и тропочек, какими досюльные люди ходили. Они мир через своё искусство понимали, тем оно и веско. А молодёжь эти тропки вроде как за конечную станцию приняла. Стоят на тропе, а пути не видят — думают, пришли. Мир вот он, рядом — а для них земля уж кончилась.

Так вот и сталось. Отвернулись от Сильных — мы, мол, сами с усами — и весь мир утратили. А самое обидное — красоту тоже потеряли. Она ведь одна, красота-то. Как вот мир — тоже один. А люди её на кусочки да обломочки разобрали, по пылиночкам разнесли и каждый в свой сундучок растащили. Вот и получилось у них вроде как много красот. Да только всё меленькие они, как раз им по мерке. А где настоящая красота — не разобрать. Тут и потерялись. Один так думает, другой иначе, и каждый своё твердит. На вкус да на цвет, мол, товарищей нет — что мне нравится, то и красиво. Ну как дети малые в трёх соснах заплутали. Да ведь коли потерял в лесу дорогу, не станешь выбирать, на какую сосну лучше правиться. Сосны-то по-всякому растут, и смотришь на них с разных сторон. А вот север, к примеру, откуда ни смотри — север и есть, и Полярная звезда всегда его укажет. По ней и правиться надо. Только ведь звезду-то Полярную не подняв головы не увидишь — вверху она светит. Да где там — давно уж забыли, что верх-то гораздо выше человеческих голов обретается. Для всякого один в мире стал верх — своя собственная макушка.

Измельчали, в общем. А всё почему? Да потому, что свой малый мирок за целый мир посчитали. И красоту потому утратили — не уместиться ей в этом мирке. Никак не уместиться. А кусочки, они кусочки и есть — целого за ними не увидишь. Но это ещё полбеды — настоящая-то беда только тогда и началась.

Ну, что за рукав меня теребишь? Замолчал почему, спрашиваешь? Задумался я, внучек. Эх, несмышлёныши, несмышлёныши... Чего сами себя лишили! Ветвянка когда рассказывать принималась, как в досюльные-те времена жили люди, так даже наши — и то не всему верили. Что уж про приезжих-то говорить. Для тех — всё сказки.

А ведь правда — было оно так. Было...

С Деревьями да Реками беседовали. Каждую птицу, каждого зверя за брата почитали, и если отдавал зверь охотнику своё тело — благодарили. Потому — по доброй воле отдавал. И не всякому — достойному. К Северу да к Метелице в гости ходили. С Сильными роднились... Да что впусте-то говорить!

Вот выбегаешь ты во двор утречком, а навстречу Петька Полевица, дружок твой. И пошли у вас разговоры, как там промеж друзьями ведётся. А то и разговоров не надо — без слов всё понятно. А нету если Петьки? Выходишь на крыльцо: ну, травка растёт, яблонька или, там, берёзка стоит, листочками шевелит... Что оно в жизни-то твоей? Ну, радость, красота — это конечно. Да ведь совсем не то, что Петька-то, а? Ну а для кого картинку во всю стену нарисуй — разницы особой не заметит. Конечно, разберёт, где оно нарисованное, а где живое. Да только живое-то... для него оно — как? Друг оно, брат, сосед? Вот то-то и есть.

А в те, досюльные-то, времена — иначе было. Выбегает, к примеру, такой же пострелёнок на крылечко, а ему уж со всех сторон приветы летят. И берёзка слово скажет, и яблонька, и травинки хором лепечут, а то синичка-гаичка примчится, на ладошку сядет. И со всеми он, как вот ты с Петькой своим, разговоры ведёт, всехний язык понимает. К реке пойдёт — и с нею поговорит. Об чём, спрашиваешь? А подумай. Не интересно разве знать-то тебе, каково оно — рекой в этом мире быть? А тут — спросить можно. А она — расскажет. И откуда начало берёт, и каково ей, когда дождями тело прибывает, и как да зачем берега она подкапывает, где с высоты ей прыгать доводится и лететь, что птице всё равно... И куда дальше она течёт, да что там, в далёком краю, увидишь... А то и место рыбное подскажет. А что ты думал — по-дружески.

Не поверишь — сколько люди тогда о мире своём понимали. Сейчас только самые из нас учёные стоящее что расскажут про Вселенную да про глубь Земли... Да и они толком-то не знают ничего. Смотришь вон — то там тряхнуло, то волной огромадной мильён людей насмерть накрыло... А в раньшие-то времена и помыслить о таком не могли. Всё известно людям было: где Море повернуться решит, оттуда загодя уходили. Потому — козявки мы перед Сильными, понимать же надо. Вот если всякая насекомая под ноги тебе кидаться начнёт — хочешь-не хочешь, а подавишь сколько-то. Потому — большой ты, а их и вовсе не видно бывает.

И в реках да озёрах никто просто так не тонул. Потому — знали, когда в путь пускаться, когда на берег выходить. А нынче суются куда ни попадя, несмышлёныши, а потом Сильных корят. Да что тут говорить...

Попробуй вот глаза себе завязать, да уши заткни наглухо и походи так сколько времени. Мир сразу незнакомым сделается, опасным даже, чужим. И пустым. А как станет совсем невмоготу — кинь это всё разом. И повязку, и затычки из ушей.

Тогда и почуешь, как жизнь тебе откроется.

Так вот мы, нынешние-то, перед теми людьми всё равно что слепые да глухие. Не видим. Не слышим. Не ведаем.

А ведь в раньшие-то времена и такие ещё были, кто не просто в мире Сильных путешествовал — во время ихнее переходил. Им и вовсе пути открывались — как вот Ветвянке нашей. К звёздам могли полететь, в нутро Земли опуститься. В школе-то тебе скажут, что совсем недавно люди узнали, как Земля изнутри-то устроена. Да только не вполне это правда. Давно уж о том известно, и побольше нынешнего. Но постепенно забылось оно всё — только сказки нам остались. А мы же умные всё нынче, в сказки не верим — нам свидетельства подавай, чтоб прибором измерено было. А сказки — не свидетельства разве? А глаза да душа ясная — не прибор? Да что тут говорить...

Ну ладно, тяжело мне сказывать, а тебе слушать. Вижу, спросить хочешь — как да отчего так вышло, что люди мир и себя утратили? Что ж, вопрос законный. Как бы понятней-то объяснить... И до покрывал снежных дойдём в свой черёд, а как же.

С того оно началось, что от Сильных мы отвернулись. Свой, отдельный мир сделать захотели. Себя, да и творения свои, уж больно высоко поставили. А что наши творения на самом-то деле? Так, крупиночка. Вот, к примеру, если мир Сильных с книгой большой поравнять, то нашего там — от силы две строчки. А ответь-ка мне: что легче — большую книгу от корки до корки осилить или две строки прочесть? Вот то-то и оно. Двумя строчками мы возгордились, а книгу — побоку.

В галерею какую или, там, дворец приходим — ах да ах. И всё, заметь, нам интересно: кто построил, зачем да когда... как завитушки разные называются... да какой это труд и во что строительство встало... А в лес или на луг придём — тоже, скажешь, ахаем? Э-э, внучек мой... Поймёшь ещё: ах аху рознь. Любопытство не то. Десятерых спроси — девятеро вяз от ольхи не отличат, чистяк от калужницы, воробья от завирушки. Из всех камней на земле всего два и слыхали — мрамор да гранит, и лепят слова эти на всё подряд... То есть не то чтобы просто имён не знали, нет — им всё похожим кажется, на одно лицо.

А помнишь ли, с чего все искусства да науки-то пошли? С того, что на мир вокруг себя смотрели люди. А кто смотрит, тот и видеть потихоньку научается, и понимать. Хоть и не просто это — видеть-то. Вот, скажем, снег. Какой он бывает? Мокрый, густой, хлопьями, крупкой... Вспоминай-ка. Метель, там, буран... Вьюга, позёмка... Молодец ты, однако, — и наст не забыл, и иней.

Немало слов-то? Как думаешь? Немало, конечно. Да только с давешним если сравнить... Когда про всякого своё имя было... Скажем, мокрый, липкий снег — лепень; хлопьями который — падь, пушной кидь; рыхлый — пухляк, а глубокий если — уброд; метель, что с земли снег тянет, — понизовка, заметь, тащиха... А когда на мягкую, тёплую землю снег ложится да подтаивает — снежура, говорили. Про пыль снежную — когда будто иней осыпался — блёстка, искра. И это всё, думаешь? Где там — малая толика. И каждое слово — замечай! — не просто так, повтором, а со своим, особым смыслом. Чидега, заметуха, ляпа, дряба, веялица, кура, чир, пороша, настыль...

Нынче исчезают те слова — ненадобны стали. И видят люди не в пример меньше, и говорят иначе. Своё слово только от детей сейчас и услышишь — когда речи-то учатся. Или нарочно кто выдумает. А чтобы так, просто, от души... Вот в конце лета холодком осенним потянуло — как про это скажешь? Кто говорит — холодает; кто-то вспомнит — осенеет; а дед мой говаривал — сентябрит. Как увиделось ему — так и сказал. А нынче? Мир, как окошко ставнями, закрывается — исподволь, потихонечку. Оно и не заметно.

Это вот — одно. А второе — что красоту тоже утратили. Ту самую, что выше человеческой-то. Да теперь в это и не поверят. Скажут: неужто, мол, мы не знаем, что красиво, а что нет. Кто и знает, конечно. Да немного таких. А слова... это так, пустое. По делам смотреть надобно. А по делам выходит — красота вовсе людям непонятна. А без неё как?

Красота ведь вроде живой воды для всего мира. Недаром говорится: то живо, что красиво. Почему, спрашиваешь? Потому — житьё человеку только одно: в красоте быть, красотой душу полнить. Для того и дана нам душа-то — для красоты. И без неё вянет, что цветок сорванный. Вянет и коробится, коркой обрастает — сохлой, неживой; и чем толще та корка, тем меньше в душе простора, меньше красоты вмещается. Вот говорят люди — пронзительная, проникновенная красота; гибельная прелесть; до боли красиво... Слова правильные для нынешних. Увидит теперь человек что красивое, и больно ему от того станет. Красота в душу стремится — там ведь её место — да как пробьёшься сквозь сохлую эту коросту? Вот и приходится её ломать — по живому. Ведь короста-то эта с самой душой срослась. И что она с человеком делает — помыслить страшно.

Поначалу-то человек этот вроде как даже задумываться начнёт, рассуждать — что красиво, а что некрасиво да что вообще есть красота. Умный, думаешь, потому что? Совсем наоборот — потому что непонятно ему это стало. И дорассуждается до того, что красоты вовсе и нету. Все, мол, разные, одному одно красиво, другому другое, так что выходит — правды-истины не сыскать, не надо и стараться. Во как ловко-то — не сыскать. Оттого это, что мерила человек утратил — те, что выше людских-то. А красоту-то только по ним измерить можно.

Дальше — больше. Рассуждать начинает, что есть добро и что зло, да и есть ли они вообще... А как кто об чём размусоливать примется, знак верный: оно ему вовсе непонятно. И до того дорассуждается, что нету, мол, в мире ни добра, ни зла, только кажутся они. А если и есть зло, то значит, и оно нужно — без него, мол, добра не оценишь, как света не оценишь без тьмы. Ну скажи ты: найдёт же что поравнять — зло с тьмою! И рядом их не поставишь! Тьма-то миру не меньше света надобна, а зло не нужно вовсе — вроде болезни оно. А не нами сказано: что не равно — то и не равняй. Беда будет. Вот беда и пришла.

Какая беда, спрашиваешь? А ты подумай. Ведь всякий, кто живёт, — себя в мире оставляет. И Сильные с Деревьями, и птица, и зверь, и насекомая вон та, и мы с тобой тоже. Вот как от ног следы в снегу или в пыли дорожной — так и душа на незримой для нас Ткани мира отпечатывается. А ты думал, жизнь наша только до нас касаема? Нет, внучек. Мир — он единый. Вот, скажем, палец ты намедни поранил. Кому больно-то было — пальцу? Тебе всему больно. Болит вроде бы — палец, а слёзы — из глаз катятся, плач — из горлышка вылетает. Так, что ли, говорю? То-то и оно. Вот так же точно и мир и жизни воедино слиты. И все мы — и сейчас кто живёт, и раньше кто был, и кто родится ещё только — все мы как бы огромную-преогромную картину сообща рисуем: каждый свой мазок на общее полотно кладёт. Так уж оно устроено.

Выходит, всякий из нас не только свою жизнь творит на земле, но и общую. А ведь каков сам — таково и творение твоё. Оно ведь из души выходит. Ну а если усохла живая душа, что цветок без корней, — какой след на картине от неё останется? Чёрный, думаешь, или коричневый? Нет, внучек, цвета и такие нужны, зла в них нету, тут в другом дело. Нам тот след не увидеть. Дырка будет — вот я как полагаю. А если много таких дырок — вся Ткань и рассыпаться может. Вот и получается — коли один кто красоту утратил, так и всем вокруг жизни не стало.

Горько Сильным — они-то понимают — а что поделаешь? Людей не переиначить. Творить — дело добровольное, даже и вредное если оно. По приказу да насильно творить нельзя. Этого и Сильным не изменить. Поначалу-то они пробовали людей пронять — краше прежнего Землю сделали. Да где там. Разве ж подействует то, чего не видишь?

Вот тут-то покрывала снежные и исчезли. Ну как, не понял ещё, отчего? Думаешь, людям в наказание? Э-э, внучек, наказание-то люди сами и выдумали — в мире Сильных и понятия об таком нету. Вспомни-ка лучше, как Прабабушка Метелица те покрывала выплетала — для каждого уголка Земли узор у неё свой, особый. Покрывало-то с местом воедино должно быть спаяно. А откуда узор-то этот берётся? Думаешь, как у художников: посмотрел да срисовал? Так, да не совсем.

Метелице-то самая суть открыта. Как бы сказать-то? Ну, вот местечко в лесу. Мы его как видим? Вот какое оно есть — сейчас, перед глазами — то и видим. Возьми боровинку за деревней: сначала сосны там росли; срубили их — пошёл малинник; а в малиннике том сойки желудей напрятали, и погляди, какие дубочки поднялись — я-то не застану уже, а ты ещё под теми дубами в старости походишь, грибы поищешь... Вот нашими если глазами — меняется то место. А Сильные, и Метелица, само собой, — иначе видят. Всё сразу: и прошлое, и нынешнее, и будущее — всё. Да не только снаружи-то, а как бы изнутри.

И вот в покрывала те снежные Метелица всё это и вплетает: не просто то, что есть — а самое лучшее, чему быть должно; не просто то, что было — а самую светлую память, какая не умирает, а в ином в чём живёт и поныне; не просто то, что будет — а словно бы пожелания свои, напутствие, как жить на земле... Эх, не видали мы тех покрывал...

А как люди творячество-то своё усохлое развели, иначе стало. Всякие теперь места появились. Где красивое замучено, покорёжено, где с неприглядным чем смешано, а где и вовсе — на нет свели. С тех пор как Сильные на Землю-то нашу пришли, такое здесь впервые. Немыслимо для них оно, непостижимо. Однако ж, вот оно, въяве. И не может Метелица для этаких мест узор выплести. Не то что душа не лежит — просто руки не повёртываются, предназначенье у них не то. Сильные, они ведь только красоту творить способны. Только красоту.

По-нынешнему-то если рассуждать — что за беда? Работать не надо, и хорошо — сиди себе смотри телевизор. А для Сильных оно иначе: им Дело своё от себя не оторвать. Всё равно что для нас с жизнью расстаться. Без Дела погибают они. Как мы вот с тобой — без воздуха.

Чуешь, беда их какая пристигла? У Метелицы, родоначальницы земных-то Сильных, — Дело жизни отняли. Как если бы на твою баушку топором кто замахнулся. Крепко тогда Сильные задумались: не уйти ли с Земли вовсе — в иные миры. А подумать-то было об чём. Ну, во-первых, полюбилась им Земля-то, в изначальные ещё времена. К тому же — родиной для многих стала. А легко ли родину свою на потребу вражине отдать? Да всякий костьми за неё ляжет! Во-вторых, уйдут если — сами-то спасутся, а несмышлёнышам всяким, кто на Земле-то живёт, — верная гибель. Представь только: ни Солнца, ни Деревьев, ни Рек, ни Морей, ни дождика, ни ветерка...

А не уходить — что тогда с Прабабушкой Метелицей-то станется? Не может она творить в нынешнем мире — нет уже таких мест, что нимало не затронуты. И без Дела своего не может. А ведь и других Сильных эта участь не минует. Думали они думали и решили покуда так: повременить несколько да поглядеть — что дальше с людьми-то будет. Потому — есть ещё надежда.

Люди-то, видишь, не сплошь все от Сильных отворачивались. Во всякие времена находились те, у кого глаза да сердца открыты. Когда больше их было, когда и меньше. И Сильные что придумали — к себе людей звать. Что есть в душе живого — откликается. По-разному они нас зовут, каждый по-своему. И всё больше таких, кто зов этот слышит. Не у всех, правда, толком расслышать выходит. Да и откликаются тоже — кто как.

Одни слова говорить начинают, громкие да правильные. Другие, тех слов наслушавшись, с разлёту в мир Сильных ныряют — как в озеро головой. Да только понятие-то ихнее с жизнью расходится: красоту-то по-прежнему на свой лад меряют да выше макушки глядеть покамест не научились. Вот и получается: нырнули — думают, прямо в рай. А выныривают с кислой миной: кому скучно — ничего стоящего не увидели; кому мир этот ах каким жестоким да злым глянулся — они-то ожидали, небось, что волки с зайцами в зелёном лесу польку танцуют в розовых передничках, а почему оно не так оказалось, не уразуметь; третьим опять же трудностей много; четвёртые горазд разборчивы: одно им красиво, цветы, скажем, а от другого, паучка, там, или червя, — нет бы приглядеться да красоту понять — отворачиваются...

Но всё же немало и тех, кто всей душой в мир Сильных потянулся. Кто из дому выходить хочет не на землю, в панцирь мёртвый закованную, — на травку. Кто в самую лютую стужу — когда иным за поднятыми воротниками дальше носа не видно — любуется, как позёмка с места на место перетекает да снежиночки волокёт. Кто ясным вечером станет вдруг, себя позабыв, да глядит на звёзды.

На таких вот ныне вся надежда. И у нашего, человечьего, рода. И у Сильных. И у Земли.

А с Метелицей так оно вышло. Снегурушка, правнучка её маленькая, и говорит:

— А зачем тебе, баушка, узор выплетать — ты свяжи простое одеялко. Без узору, для всех чтоб равно подходило.

Подумала Метелица, повздыхала, а что поделаешь — узору не быть. Отложила старая коклюшки да взяла спицы — вот как у баушки-то твоей, только горазд краше: хрусталь с серебром. Занялась — и полегчало ей маленько.

Ты погляди на покрывала-то снежные — радостные, праздничные прямо! Да только гладкие они все теперь — везде, для всех мест, одинаковы: петелька к петельке, снежинка к снежинке...

Ну а коли совсем уж невмоготу без кружева Метелице станет, что ж — уходит она на время в другие миры. А на Земле в ту пору зимы тёплые да малоснежные стоят. Метелица-то Снегурушку заместо себя оставляет покрывала вязать. Да тяжело ещё девчушке молоденькой на всю землю-то их наготовить. Что может — сделает.

Так, подумалось мне что-то… Книжку ты мне давеча показывал, с планетами да лунами ихними. Одна маленькая луна в той книжке — помнишь? — беленькая вся, снизу доверху. Как снежок всё равно. Имя-то мудрёное, запамятовал я. Овцелад, что ли... Уж не туда ли Метелица уходит? Узоров-то у того Овцелада отсюдова не разглядишь. А может, и не туда... Ей, Метелице-то, вся Вселенная открыта.